|
Перец опустился в большое старое кресло, вытянул ноги и,
откинувшись, покойно положил руки на подлокотники. Ну, что
стоите, сказал он книгам. Бездельники! Разве для этого вас
писали? Доложите, доложите-ка мне, как идет сев, сколько
посеяно? Сколько посеяно: разумного? доброго? вечного? И какие
виды на урожай? А главное -- каковы всходы? Молчите... Вот ты,
как тебя... Да-да, ты, двухтомник! Сколько человек тебя
прочитало? А сколько поняло? Я очень люблю тебя, старина, ты
добрый и честный товарищ. Ты никогда не орал, не хвастался, не
бил себя в грудь. Добрый и честный. И те, кто тебя читают, тоже
становятся добрыми и честными. Хотя бы на время. Хотя бы сами с
собой... Но ты знаешь, есть такое мнение, что для того, чтобы
шагать вперед, доброта и честность не так уж обязательны. Для
этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и
нечищенные башмаки... Прогресс может оказаться совершенно
безразличным к понятиям доброты и честности, как он был
безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например,
для его правильного функционирования ни честность, ни доброта
не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно. Как
латынь для банщика. Как бицепсы для бухгалтера. Как уважение к
женщине для Домарощинера... Но все зависит от того, как
понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти
знаменитые "зато": алкоголик, зато отличный специалист;
распутник, зато отличный проповедник; вор ведь, выжига, но зато
какой администратор! Убийца, зато как дисциплинирован,
предан... А можно понимать прогресс как превращение всех в
людей добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того
времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий,
но грязный тип, гнать его надо...
И вдруг он обнаружил, что он один. У него никого не было.
Вокруг спят люди, и все они любят меня, я это знаю, я много раз
это видел. И все-таки я один, словно они вдруг умерли или стали
моими врагами... И комендант -- добрый уродливый человек,
страдающий базедовой болезнью, неудачник, прилепившийся ко мне
с первого же дня... Мы играли с ним на пианино в четыре руки и
спорили, и я был единственным, с кем он осмеливался спорить и
рядом с кем он чувствовал себя полноценным человеком, а не
отцом семерых детей. И Ким. Он вернулся из канцелярии и принес
огромную папку с доносами. Девяносто два доноса на меня, все
написаны одним почерком и подписаны разными фамилиями. Что я
ворую казенный сургуч на почте, и что я привез в чемодане
малолетнюю любовницу и прячу ее в подвале пекарни, и что я еще
много чего... И Ким читал эти доносы и одни бросал в корзину, а
другие откладывал в сторону, бормоча: "А это надо
обмозговать..." И это было неожиданно и ужасно, бессмысленно и
отвратительно... Как он робко взглядывал на меня и сразу
отводил глаза...
|
