Наш разум без ведома сознания структурирует опыт так, чтобы он объяснялся и предсказывался математически.
...
То есть – то, что вода принимает форму сосуда, газ заполняет весь его объем, а твердое тело на перемену сосуда не реагирует – это нам кажется, потому что разум так упорядочивает наши чувства.
Ну, это, простите, чушь. Это нам не кажется, а в самом деле так и есть.
Я с Вами солидарен. А вот Кант со мной и с Вами - нет. Ну и пусть его, Канта.
Вы подменили взгляды Канта какими-то другими взглядами. Я находил эту подмену даже в учебниках по философии. Не знаю, откуда появилась такая интерпретация.
Дадим слово самому Канту.
Математика и физика – это две теоретические области познания разумом, которые должны определять свои объекты a priori, первая совершенно чисто, а вторая чисто по крайней мере отчасти, а далее – также по данным иных, чем разум, источников познания.
С самых ранних времен, до которых простирается история человеческого разума, математика пошла верным путем науки у достойных удивления древних греков. Однако не следует думать, что математика так же легко нашла или, вернее, создала себе этот царский путь, как логика, в которой разум имеет дело только с самим собой; наоборот, я полагаю, что она долго действовала ощупью (особенно у древних египтян), и перемена, равносильная революции, произошла в математике благодаря чьей-то счастливой догадке, после чего уже нельзя было не видеть необходимого направления, а верный путь науки был проложен и предначертан на все времена и в бесконечную даль. Для нас не сохранилась история этой революции в способе мышления, гораздо более важной, чем открытие пути вокруг знаменитого мыса, не сохранилось также имя счастливца, произведшего эту революцию. Однако легенда, переданная нам Диогеном Лаэртским, сообщающим имя мнимого изобретателя ничтожных, по общему мнению даже не требующих доказательства, элементов геометрических демонстраций, показывает, что воспоминание о переменах, вызванных первыми признаками открытия этого нового пути, казалось чрезвычайно важным в глазах математиков и потому оставило неизгладимый след в их сознании. Но свет открылся тому, кто впервые доказал теорему о равнобедренном треугольнике (безразлично, был ли это Фалес или кто-то другой); он понял, что его задача состоит не в исследовании того, что он усматривал в фигуре или в одном лишь ее понятии, как бы прочитывая в ней ее свойства, а в том, чтобы создать фигуру посредством того, что он сам a priori, сообразно понятиям мысленно вложил в нее и показал (путем построения). Он понял, что иметь о чем-то верное априорное знание он может лишь в том случае, если приписывает вещи только то, что необходимо следует из вложенного в нее им самим сообразно его понятию.
Естествознание гораздо позднее попало на столбовую дорогу науки. Только полтора столетия тому назад предложение проницательного Бэкона Веруламского было отчасти причиной открытия [этого пути], а отчасти толчком, подвинувшим естествознание вперед, так как следы его уже были найдены; это также можно объяснить только быстро совершившейся революцией в способе мышления. Я буду иметь здесь в виду естествознание только постольку, поскольку оно основывается на эмпирических принципах.
Ясность для всех естествоиспытателей возникла тогда, когда Галилей стал скатывать с наклонной плоскости шары с им самим избранной тяжестью, когда Торричелли заставил воздух поддерживать вес, который, как он заранее предвидел, был равен весу известного ему столба воды, или когда Шталь в еще более позднее время превращал металлы в известь и известь обратно в металлы, что-то выделяя из них и вновь присоединяя к ним. (Я здесь неточно следую истории экспериментального метода, зарождение которого к тому же не очень-то известно.) Естествоиспытатели поняли, что разум видит только то, что сам создает по собственному плану, что он с принципами своих суждений должен идти впереди согласно постоянным законам и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее словно на поводу, так как в противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон и нуждается в нем. Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, сообразно лишь с которыми согласующиеся между собой явления и могут иметь силу законов, и, с другой стороны, с экспериментами, придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы знания, но не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им вопросы. Поэтому даже физика обязана столь благоприятной для нее революцией в способе своего мышления исключительно лишь [счастливой] догадке – сообразно с тем, что сам разум вкладывает в природу, искать (а не придумывать) в ней то, чему он должен научиться у нее и чего он сам по себе не познал бы. Тем самым естествознание впервые вступило на верный путь науки после того, как оно в течение многих веков двигалось ощупью.
Извините, что цитата большая, но мне захотелось дать слова Канта полностью. Все подчеркивания -- мои.
Разум познаёт то, что сам создаёт, конструирует, но не в смысле придумывания законов природы, а в смысле экспериментирования.
И, разумеется, нет никакой возможности рационально обосновать выбор между этими двумя вариантами.
На самом деле размышления Канта о противоречивости теорий совпадают с размышлениями Вигнера в упомянутой статье.
Я не зря её там приписал. Надо всё вместе!
, где 
- экспериментально измеряемые коэффициенты, нельзя даже взять 
, измеренное Ивановым, и 
, измеренное Петровым, а надо брать значения всех коэффициентов у одного автора, иначе получается расхождение с экспериментом. Примеч. 
внесено 
то 
- 
Вот на чём множество хвилософов (включая Кантов и Тесёмочек) ломается, так это на той банальности, что у вещи может быть не единственная причина и не единственный источник. Множественного наследования не проходили :-)