Хуземан Ф. Об образе и смысле смерти.
Проблема смерти в эпоху естествознания.
Витализм и материализм.
Результатом изменения сознания в начале нового времени, как мы видели, стало естественнонаучное мышление. В неслыханном до сих пор масштабе оно покорило материальный мир. Это сознание, опирающееся на минеральный остов организма и связанные с ним органы чувств, — как ни одна из предшествующих форм сознания — приспособлено познавать минерально-физические связи в природе. То, что при этом другие стороны бытия оказываются обойденными, понятно и почти неизбежно.
Собственно, трагическое впечатление может создаться, если посмотреть, как естествознание тщетно пытается своими методами решить проблему смерти. Трагическое потому, что эта попытка с самого начала обречена на неудачу, поскольку она не считается с границами естественнонаучных методов.
Ведь они по сути своей могут дать только знание о материальных процессах, в то время как то, что, собственно, делает для нас смерть проблемой — духовно-душевные связи, — остается недоступным для естествознания.
Так, к примеру, Э. Коршельт, мой уважаемый учитель зоологии, в свою книгу «Срок жизни, старение и смерть» (Е. Korschelt: Lebensdauer, Altern und Tod) свел все, что касается наблюдений в этой области — удручающее обилие фактов без детального рассмотрения их самих и, что самое важное, без «идейного» освещения совокупности этих фактов.
По Коршельту, смерть — «в какой-то мере обратная сторона жизни, с которой она неразрывно связана и которая должна ей предшествовать, поскольку без жизни нет смерти в биологическом понимании. То, что организмы живут, непосредственно относится к их сущности, и только это делает их таковыми. Даже если жизнь, непрерывно продолжаясь, обладает видимостью бессмертия, это, однако, не относится к отдельным индивидуумам, недолговечным и в большинстве своем обреченным на смерть». Мертвым представляется нам, по Коршельту, «организм, если то, что связывает воедино его части и приводит их в движение, обеспечивает и регулирует обменные процессы, обусловливает и поддерживает чувственные восприятия, является причиной ощущений и вызывает реакции, короче, то, что лежит в основе жизненных процессов, прекращает существование. Форма и структура, физические и химические процессы сами по себе этого не делают — жизнь основана на взаимодействии всех частей организма, и именно это взаимодействие представляется нам жизнью. Когда это взаимодействие прекращается — безразлично, идет ли речь об одноклеточных или многоклеточных организмах, — жизнь кончена, организм мертв. Составные части и структуры налицо, но они больше не работают вместе, отсутствует руководящий принцип; вскоре рушится и взаимосвязь; части разрыхляются и расходятся между собой; форма и структура стираются как внешне, так и внутренне и разлагаются; в конце концов, организм распадается на составные части».
Собственно говоря, Коршельт приходит к следующему выводу: сущность жизни — быть живым, а сущность смерти — быть мертвым. Но разве описывать процесс жизни, как это делается выше, и видеть сущность мертвого в том, что лежащее в основе жизненных процессов «прекратилось», не признаваясь, что как раз в этом и состоит проблема: куда в момент смерти девается то, что лежит в основе жизненных процессов, — разве не означает это закрывать глаза на проблему смерти. Прискорбно видеть, как столь заслуженный ученый там, где все зависит от мужественного шага в мышлении, кружит в таких ничего не говорящих определениях. Чрезвычайно интересная книга оказывается бесплодной, потому что в ней нет творящей силы идеи. Наука о смерти остается мертвой и должна остаться таковой, если намерена пользоваться средствами познания лишь из мертвой области. Чтобы понять сущность смерти, нужно сначала понять, что такое жизнь. Эпоха, предшествовавшая наступлению естествознания, не видела здесь никакого затруднения. Парацельс и ван Гельмонт говорили еще об «архее» и разумели под этим понятием жизнь в ее автономности. Однако то, как они говорили об этом, показывает, что они еще обходятся с «археем» как с предметом сверхчувственного восприятия. Если, напротив, в более позднее время «виталисты» говорят о «жизненной силе», о «spiritus vitalis», «эфире» и т. д., то делают они это, исходя из совершенно другой духовной ситуации. Жизненный принцип, который они имеют в виду, известен им уже не как результат опыта, они открывают его посредством мышления. Однако при этом не осознают, что стоят на границе познания, и потому должны решить, к какому виду действительности они хотят отнести «жизненную силу».
Ошибка многих виталистов заключается в том, что они наивно понимают жизненный принцип по аналогии с человеческой душой. Эрнст Георг Шталь, например, видит в душе, «anima», причину жизни. Верное наблюдение за действием аффектов на кровообращение заставляет его предположить, что и болезнь вызывает нецелесообразное поведение души, чему можно привести самые разные доказательства. Но Шталь зашел, конечно, слишком далеко, приписав «anima» уже и жизненные явления как таковые. Тем самым он непозволительным образом стер границу между биологическими и душевными процессами. Ф.К. Медикус, напротив, четко проводил эту границу. В своей лекции «О жизненной силе» (1774) он ясно показывает, что душа переживает себя в мышлении и волении и тем самым вызывает утомление тела, в то время как все функции, которые он приписывает влиянию жизненной силы на тело, как-то: сердечная деятельность, формирование и восстановление тела и т. д., — осуществляются без участия сознания. Очень верно подчеркивает он различие между душой и жизненной силой, которое заключается в том, что душа последовательно развивает свои способности и что это происходит не само по себе, как природный процесс, но лишь когда применяется «мыслительная сила». Область жизненной силы, напротив, недоступна для вмешательства человеческой воли: «Без его воли животная жизнь идет своим постоянным и неутомимым ходом, и человек здесь совершенный раб, который, кроме преступного разрушения, ничего над собой совершить не может».
Эти ясные директивы, к сожалению, не были поддержаны позднейшими виталистами. Почти повсеместно у них приходится наблюдать неумение четко разграничить область души и область жизни, или же они пускаются в абстрактные спекуляции. В этом отношении они производят впечатление последышей предшествующей эпохи, когда душа с помощью мышления стремилась выделиться из данной в чувственном восприятии картины мира. Поэтому понятно, что эти мыслители не из тех, кто дал сильный импульс развитию естествознания. Импульс этот исходил скорее от противников «жизненной силы».
Во второй группе виталистов можно наблюдать господство иной тенденции: они полагают, что жизненная сила максимально похожа на другие природные силы, они даже объясняют ее, подобно Райлю, как свойство особым образом смешанной и оформленной материи, из которой состоят живые существа. Эти виталисты хотя и говорят еще о жизненной силе, однако мыслят уже в духе материализма и подготавливают его.
Если пытаться рассматривать развитие объективно, придется признать, что подлинного успеха, естествознание могло добиться, только решив раз и навсегда искоренить остатки древнего способа мышления и признать только то, что доступно его методам познания. Этот шаг сделали материалисты прошлого столетия: они вообще отказались от представления о жизненной силе. И хотя мы сегодня никак не можем ограничиться тем, что говорили о сущности жизни какие-нибудь Биша, Дюбуа-Реймон, Гельмгольц, Вирхов и др., мы, однако, должны признать, что историческая необходимость состояла в том, чтобы отказаться однажды от всего метафизического духовного наследия прошлого и совершенно честно и трезво сосредоточиться на всем, что поддавалось чувственному наблюдению. В этом смысле в усилиях противников витализма можно усмотреть даже попытку оздоровления, своеобразную пробу сил: разгадаем мы с помощью нового способа мышления загадку жизни или нет?
Для французского физиолога Клода Бернара эта проблема определила его духовную судьбу. Сначала он пытался понять жизнь лишь «как разновидность природных явлений вообще», но после десяти лет изучения этого феномена вынужден был (1878) внести поправки в свою точку зрения и признать: «Представление, будто некая причина руководит цепью жизненных явлений, — без сомнения, первое напрашивающееся нашему духу, и от него никуда не деться, если рассматривать строго упорядоченную эволюцию столь многочисленных и хорошо продуманных реакций, с помощью которых животное и растение оказываются в состоянии сохраниться... Этой причине, понятой как руководящая сила, можно дать имя «живая сила», или «физиологическая душа», при условии, что она будет описана и к ней не будут примеряться никакие свойства, которые не присущи ей». И далее: «"Живая сила", жизнь принадлежат метафизическому миру; их формирование — необходимость духа.
Тем самым Клод Бернар четко сформулировал проблему: он осознал, что невозможно понять жизнь с помощью физико-химических категорий, поскольку она принадлежит «метафизическому миру»; он же со своим мышлением может подойти только к границе проблемы и должен по крайней мере сформулировать ее.
Похожее становление прошел немецкий биолог и философ Ганс Дриш. И он, подчиняясь духу времени, попытался сначала понять органический процесс с механистических позиций. Но вскоре, прежде всего в результате собственных биологических экспериментов, ему стало ясно, что это невозможно. Затем Дриш философски осмыслил общий результат экспериментальной биологии и тем самым сделал важный шаг к решению проблемы.
Как показывает Герман Поппельбаум в своей книге «Тело формирующих сил живых существ» (Hermann Poppelbaum: Der Bildekrafteleib der Lebewesen, Stuttgart 1924. В дальнейшем я буду прибегать к его прекрасному изложению и заимствовать из этой книги нижеследующие цитаты) проблематика современной биологии концентрируется в двух вопросах: о сущности формообразования и о наследственности. Основанная Ру механика развития пытается раскладывать сущность организма на отдельные процессы до тех пор, пока они не станут понятны исходя из физико-механико-химических законов. Правда, этой цели она до сих пор не достигла, однако упорно идет в этом направлении. Так, например, экспериментально исследуется влияние определенных солей на форму морских животных, температуры на скорость развития, света на направление роста растений и т. д., чтобы, в конечном счете понять форму живых существ вообще «как продукт связанных с пространством факторов развития». Механика развития, таким образом, все еще следует первоначальной программе К. Бернара: понять жизнь «как разновидность природных явлений вообще».
Аналогичным образом усилия науки о наследственности направлены на то, чтобы разложить явления наследственности на отдельные наследственные факторы, которые опять-таки относят к гипотетическим материальным носителям, так называемым «генам» в хромосомах. Для такого понимания организм представляет собой результат суммарного действия материально мыслимых наследственных факторов. И механика развития, и учение о наследственности ищут, таким образом, причину жизненных процессов в конечных материальных частях, соответственно в конечных процессах, действие которых подчинено законам неживой природы, в обоих случаях преследуется цель понять организм как продукт действия этих конечных частей и частичных процессов, и в том и в другом случае исходят из негласной предпосылки механика развития рассматривает образование формы как сумму понятных с механико-химической точки зрения отдельных процессов, а учение о наследственности рассматривает наследственность как суммарное действие отдельных структур, связанных с материальными носителями.
Выступая против таких попыток, Поппельбаум, на мой взгляд, справедливо указывает, что подобные представления разрушают целостное понимание рассматриваемых процессов. Ведь основной вопрос учения о наследственности — воспроизводство живой формы у потомства — за изучением частных вопросов был потерян из виду.
На вопрос о том, можно ли вообще понимать организм как сумму конечных частей, Дриш ответил своими экспериментами, результаты которых были обнародованы уже более сорока лет назад. Он, к примеру, делил яйца морского ежа во время сегментации (начала деления яйцеклетки) и получал из каждой половины яйца целую личинку; даже клетки, разделенные на восемь и шестнадцать частей, давали целые организмы.
Тем самым было ясно показано, что будущий организм в клетках этих ранних стадий не может быть заложен материально — иначе разделенные клетки должны были бы образовывать части: четверть клетки — четверть организма, восьмая часть — восьмую часть организма и т. д. Но поскольку из каждой клетки возникает целый организм, к обычной причинности неживой природы, по мнению Дриша, присоединяется новый вид причинности в органическом мире: «причинность целого». Суть ее состоит в том, чтобы «из данного ей материала произвести целое. Это целое — выше частей. Оно использует части для своего производства».
Дриш приходит к важному выводу, что здесь «вообще нет никакой причинности, основанной на пространственной конфигурации».
То что обнаруживает свое действие в образовании целого, само, таким образом, не обладает никаким пространственным расположением своих частей. Но, несмотря на это, оно в состоянии породить из себя такое расположение, причем вполне определенное! Таким образом, он вынужден признать некое действующее начало, которое само не имеет пространственного характера, но распространяет свое действие на пространство «Непространственный определитель природы», как говорит Дриш, лежит в основе указанных процессов, производящих целое.
В результате этого для объяснения нормального развития стала непригодна не только машинная теория, но и всякое возведение эволюции к какому бы то ни было, пусть даже очень пестрому, смешению химических веществ. Потому что такая смесь никогда бы не сумела произвести целое, после того как ее произвольно раздробили, разделили пополам, на четыре части и т. д. В любом случае с этой смесью должно быть связано какое-то деятельное начало, которое после нарушения в ней восстанавливает целое. Из самой себя она не может породить никакого независимого от общей массы порядка. (Поппельбаум)
Это начало, производящее целое, Дриш назвал аристотелевским термином «энтелехия». Под ним он понимает совокупность возможностей для образования формы, восстановления и приспособления, возможность производить ближайшее и все последующие поколения и т. д. Вопрос о собственном существе энтелехии Дриш отклоняет: «Об энтелехии вообще нельзя представить ничего наглядного: непосредственное никогда не сможет быть представлено в пространственных образах».
Теперь следовало бы ожидать, что Дриш открыто признает, что здесь пролегает граница возможностей человеческого познания, и поставит — в общем виде — вопрос о методах преодоления этих границ.
Но, очевидно, Дриш боится сделать такое заключение и на вопрос, - откуда у энтелехии все эти свойства, отвечает следующим образом: «Они есть у нее, потому что мы даем их ей в смысле расширенной действительности, и мы даем их ей, потому что мы должны дать их ей. Мы должны дать их ей, потому что нас вынуждает к этому возникающее в противном случае непонимание определенных рядов органических феноменов...» «Все непонятное, к примеру логическое начало и опыт в действиях, сохранение гармонии в образовании форм, мы возлагаем на конструируемые природные факторы, чтобы понять это непонятное исходя из них; теперь природный фактор, в особенности природная константа объясняет прежде непонятное».
http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Hyz/08.php
