Книга на выходные

[Ktina]

sqribner48
На здоровье!

[sqribner48]

Предлагаю вашему вниманию очень интересную и своеобразную книгу
Марка Твена "Письма с земли". Книга доступна на сайте ссылка вырезана // photon
В свое время, когда я в юности впервые прочитал ее, я был очень сильно поражен, почти также как после прочтения книги Энгельса "Происхождение семьи частной собственности и государства"
Предлагаю вам один кусочек

(Пикантный кусочек)

Закон бога, ясно выраженный в строении женского организма, гласит следующее: Да не будет наложено никаких ограничений на твои сношения с другим полом в любую пору твоей жизни.
Закон бога, ясно выраженный в строении мужского организма, гласит: Всю свою жизнь в половом отношении будешь ты терпеть всяческие ограничения и запреты.
Мужчина способен к соитию лишь кратковременно, да и тогда весьма умеренно. Он способен к нему лет с пятнадцати-шестнадцати и далее тридцать пять лет. После пятидесяти дело у него идет все хуже, все с большими промежутками, и удовлетворение, которое получают обе стороны, весьма сомнительно, в то время как его прабабушка словно бы еще только начинает. Ее механизм в полном порядке. Ее подсвечник по-прежнему крепок, тогда как его свеча все больше размягчается и оплывает под действием уходящих лет, пока наконец уже не может стоять, и печально обретает вечный покой в надежде на блаженное воскресение, которое так никогда и не наступает.
Но организм женщины устроен так, что ее механизм выходит из строя на три дня каждый месяц и на некоторый срок в период беременности. Это дни, когда женщина чувствует себя плохо, а иногда испытывает даже сильные страдания. В качестве справедливой и законной компенсации она получает высокую привилегию неограниченного прелюбодеяния на все остальные дни своей жизни.
Таков закон бога, проявляющийся в строении ее организма. Но что дает ей эта высокая привилегия? Живет ли она, свободно ею пользуясь? Нет. Нигде в мире ей это не разрешается. Ее всюду насильно лишают этой привилегии. Кто же повинен в этом? Мужчина. Статуты, придуманные мужчиной, – если библия и вправду Слово Божье.
Вот вам блестящий образчик человеческой «логики», как они выражаются. Мужчина замечает определенные факты. Например, что не бывало дня в его жизни, когда бы он мог удовлетворить одну женщину, и так же, что не бывало в жизни женщины дня, когда бы она не могла переутомить, расстроить и вывести из строя десять мужских механизмов, которые были бы уложены с ней в постель . Он сопоставляет эти удивительно ясные и говорящие за себя факты и делает из них следующий поразительный вывод: Творец порешил ограничить женщину одним мужчиной.
Затем он на этом более чем Странном выводе строит вечный закон.
И поступает так, не посоветовавшись с женщиной, хотя она в тысячу раз больше, чем он, заинтересована в правильном решении этого вопроса. Его способность к размножению ограничена в среднем сотней упражнений в год на протяжении пятидесяти лет; она же способна к трем тысячам упражнений в год в течение любого срока, какой ей дано прожить. Таким образом, его пожизненная рента равняется пяти тысячам приятных закусок, ее же – ста пятидесяти тысячам; и все же, вместо того чтобы честно и благородно предоставить установление закона лицу, для которого он имеет столь важное значение, этот гнуснейший боров, ничего от него не теряющий, сам его составляет!
Из прежних моих поучений вы могли вывести, что мужчина – дурак; теперь вам известно, что женщина – дьявольская дура.
Вот если бы вы, или еще кто-нибудь по-настоящему умный, занялись бы установлением честных и справедливых взаимоотношений между мужчиной и женщиной, вы дали бы одному мужчине двухпроцентную долю в одной женщине, а женщину снабдили бы гаремом. Не правда ли? Само собой разумеется. Так вот, представьте себе, что этот скот с оплывшей свечкой устроил все как раз наоборот. Соломон, один из любимцев бога, располагал совокупительным кабинетом, составленным из семисот жен и трехсот наложниц. Даже под угрозой смерти он не сумел бы удовлетворить как следует хотя бы двух из этих юных созданий, хотя бы ему в этом помогало еще пятнадцать экспертов. Следовательно, почти целой тысяче приходилось голодать из года в год. Представьте себе, каким жестокосердым должен быть человек, способный ежедневно созерцать подобные страдания и ничего не делать, чтобы смягчить их. А он с бессмысленной жестокостью еще усугубил эти муки, приставив к этим женщинам дюжих стражей, так что у бедняжек только слюнки текли при виде столь великолепно сложенных молодцов, которым нечем было утешить подсвечник ввиду того, что они были евнухами. Евнух – это мужчина, чья свеча погашена. Искусственным способом .

И вот еще как бы в подтверждение

(Документальное подтверждение правоты М Твена)

На Гавайских островах в 1866 году скончалась пышнотелая принцесса королевской крови. Почетное место в ее похоронном кортеже занимали 36 великолепно сложенных молодых туземцев. В хвалебной песне, прославлявшей различные добродетели, заслуги и таланты принцессы, эти 36 жеребцов именовались ее «гаремом» и говорилось, что она гордилась тем, что не давала никому из них бездельничать и не раз случалось, что многие из них могли требовать сверхурочных (М. Т.) .

Читайте и наслаждайтесь остротой мысли и тонким юмором.

[berenika]

sqribner48 в сообщении #1377610 писал(а):

Читайте и наслаждайтесь остротой мысли и тонким юмором.

Ни первого, ни в особенности второго, признаюсь, в тексте не заметила. Конечно, если не считать чрезвычайно остроумных образов подсвечника и оплывшей свечи.
А женщины последних десятилетий, доложу вам, сильно продвинулись в вопросе, обозначенном М.Твеном. Так что закон Бога и природное предназначение могут чувствовать себя вполне спокойно.
Р.S. Особенно потряс призыв "наслаждайтесь".

[sqribner48]

berenika

berenika в сообщении #1377615 писал(а):

sqribner48 в сообщении #1377610 писал(а):

Читайте и наслаждайтесь остротой мысли и тонким юмором.

Ни первого, ни в особенности второго, признаюсь, в тексте не заметила.

А Вы всю его книгу прочитали? Или только выложенные отрывки?

berenika в сообщении #1377615 писал(а):

Особенно потряс призыв "наслаждайтесь".

А Вы значка юмора рядом не увидели?

[berenika]

Если рядом с пожеланием читать и наслаждаться остротой мысли и тонким юмором вы помещаете ( а вы на этом сделали акцент), видимо, этот значок подчёркивает ваше собственное ироническое отношение к качеству рекомендуемого материала, нет?
Если так, то какой смысл рекомендовать его ( лит. материал) к прочтению?

[SergeCpp]

Гофман, конечно, "известен всем" (ныне, подозреваю, уже далеко не всем, увы-увы...), однако мы всё же не рождаемся со знанием его собрания сочинений полностью и наизусть (как жаль...), следовательно кому-то он — или вообще или в этой сказке — и в новинку будет. Да и перечитать его вполне стоит, тем более такое чудеснейшее чудо как Золотой горшок. Ниже приводится только первая часть из...

Напоминаю про самую правую в заголовке ниже ссылку-кнопку: развернуть.

Используется синтаксис Text

    Эрнст Теодор Амадей Гофман. Золотой горшок: сказка из новых времён

    ВИГИЛИЯ ПЕРВАЯ

    Злоключения студента Ансельма... - Пользительный табак конректора
                  Паульмана и золотисто-зеленые змейки.

   В  день  вознесения,  часов  около трех пополудни, чрез Черные ворота в
Дрездене  стремительно  шел  молодой  человек  и как раз попал в корзину с
яблоками  и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, - и
попал  столь  удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а все
то,  что  благополучно  избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и
уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий
юноша!  На  крики  старухи  товарки  ее  оставили  свои столы, за которыми
торговали  пирожками  и  водкой, окружили молодого человека и стали ругать
его  столь  грубо и неистово, что он, онемев от досады и стыда, мог только
вынуть  свой маленький и не особенно полный кошелек, который старуха жадно
схватила  и  быстро спрятала. Тогда расступился тесный кружок торговок; но
когда  молодой  человек  из  него  выскочил,  старуха закричала ему вслед:
"Убегай,  чертов  сын,  чтоб  тебя  разнесло;  попадешь  под  стекло,  под
стекло!.."  В резком, пронзительном голосе этой бабы было что-то страшное,
так  что гуляющие с удивлением останавливались, и раздавшийся было сначала
смех  разом замолк. Студент Ансельм (молодой человек был именно он) хотя и
вовсе не понял странных слов старухи, но почувствовал невольное содрогание
и еще более ускорил свои шаги, чтобы избегнуть направленных на него взоров
любопытной  толпы.  Теперь,  пробиваясь  сквозь поток нарядных горожан, он
слышал  повсюду  говор:  "Ах,  бедный  молодой  человек! Ах, она проклятая
баба!"   Странным   образом   таинственные  слова  старухи  дали  смешному
приключению  некоторый трагический оборот, так что все смотрели с участием
на человека, которого прежде совсем не замечали. Особы женского пола ввиду
высокого  роста  юноши и его благообразного лица, выразительность которого
усиливалась  затаенным  гневом,  охотно извиняли его неловкость, а равно и
его  костюм, весьма далекий от всякой моды, а именно: его щучье-серый фрак
был  скроен  таким  образом,  как  будто  портной,  его работавший, только
понаслышке   знал   о  современных  фасонах,  а  черные  атласные,  хорошо
сохранившиеся  брюки  придавали  всей  фигуре какой-то магистерский стиль,
которому совершенно не соответствовали походка и осанка.

   Когда  студент  подошел к концу аллеи, ведущей к Линковым купальням, он
почти  задыхался. Он должен был замедлить шаг; он едва смел поднять глаза,
потому  что  ему все еще представлялись яблоки и пирожки, танцующие вокруг
него,  и  всякий  дружелюбный  взгляд проходящей девушки был для него лишь
отражением  злорадного  смеха  у  Черных  ворот.  Так  дошел он до входа в
Линковы  купальни;  ряд  празднично  одетых  людей непрерывно входил туда.
Духовая  музыка  неслась  изнутри,  и  все  громче и громче становился шум
веселых  гостей.  Бедный студент Ансельм чуть не заплакал, потому что и он
хотел в день вознесения, который был для него всегда особенным праздником,
-  и  он хотел принять участие в блаженствах линковского рая: да, он хотел
даже  довести дело до полпорции кофе с ромом и до бутылки двойного пива и,
чтобы попировать настоящим манером, взял денег даже больше, чем следовало.
И  вот роковое столкновение с корзиной яблок лишило его всего, что при нем
было.  О  кофе,  о двойном пиве, о музыке, о созерцании нарядных девушек -
словом,  обо  всех  грезившихся  ему наслаждениях нечего было и думать; он
медленно  прошел  мимо  и  вступил  на  совершенно уединенную дорогу вдоль
Эльбы.  Он  отыскал  приятное  местечко  на траве под бузиною, выросшей из
разрушенной  стены,  и,  сев там, набил себе трубку пользительным табаком,
подаренным ему его другом, конректором Паульманом. Около него плескались и
шумели  золотистые  волны  прекрасной Эльбы; за нею смело и гордо поднимал
славный Дрезден свои белые башни к прозрачному своду, который опускался на
цветущие  луга  и  свежие  зеленые  рощи;  а  за ними, в глубоком сумраке,
зубчатые  горы  давали  знать  о  далекой Богемии. Но, мрачно взирая перед
собою, студент Ансельм пускал в воздух дымные облака, и его досада наконец
выразилась  громко в следующих словах: "А ведь это верно, что я родился на
свет  для  всевозможных испытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что я
никогда не попадал в бобовые короли, что я ни разу по угадал верно в чет и
нечет,  что  мои бутерброды всегда падают не землю намасленной стороной, -
обо  всех  этих  злополучиях  я  не стану и говорить; но не ужасная ли это
судьба,  что  я,  сделавшись  наконец  студентом назло всем чертям, должен
все-таки  быть  и  оставаться чучелом гороховым? Случалось ли мне надевать
новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать на нем скверного жирного
пятна  или  не  разорвать  его о какой-нибудь проклятый, не к месту вбитый
гвоздь?  Кланялся  ли  я  хоть  раз  какой-нибудь  даме  или какому-нибудь
господину  советнику  без  того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда
или  я  сам  не  спотыкался  на  гладком  полу  и постыдно не шлепался? Не
приходилось  ли мне уже и в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке
определенную  подать  от трех до четырех грошей за разбитые горшки, потому
что  черт  несет  меня  прямо на них, словно я полевая мышь? Приходил ли я
хоть  раз  вовремя в университет или в какое-нибудь другое место? Напрасно
выхожу  я  на  полчаса  раньше; только что стану я около дверей и соберусь
взяться за звонок, как какой-нибудь дьявол выльет мне на голову умывальный
таз,  или  я  толкну  изо  всей  силы какого-нибудь выходящего господина и
вследствие  этого  не  только опоздаю, но и ввяжусь в толпу неприятностей.
Боже  мой!  Боже  мой!  Где вы, блаженные грезы о будущем счастье, когда я
гордо   мечтал   достигнуть  до  звания  коллежского  секретаря.  Ах,  моя
несчастная  звезда возбудила против меня моих лучших покровителей. Я знаю,
что  тайный  советник,  которому  меня  рекомендовали,  терпеть  не  может
подстриженных  волос;  с  великим  трудом  прикрепляет парикмахер косицу к
моему затылку, но при первом поклоне несчастный снурок лопается, и веселый
мопс,  который меня обнюхивал, с торжеством подносит тайному советнику мою
косичку.  Я  в  ужасе  устремляюсь  за  нею и падаю на стол, за которым он
завтракал  за  работою;  чашки,  тарелки,  чернильница, песочница летят со
звоном,  и  поток  шоколада  и  чернил изливается на только что оконченное
донесение.  "Вы, сударь, взбесились!" - рычит разгневанный тайный советник
и выталкивает меня за дверь. Что пользы, что конректор Паульман обещал мне
место  писца?  До  этого  не допустит моя несчастная звезда, которая всюду
меня  преследует. Ну, вот хоть сегодня. Хотел я отпраздновать светлый день
вознесения  как  следует,  в веселии сердца. Мог бы я, как и всякий другой
гость  в  Линковых  купальнях,  восклицать  с гордостью: "Человек, бутылку
двойного  пива,  да  лучшего,  пожалуйста!"  Я  мог  бы сидеть до позднего
вечера,  и  притом  вблизи  какой-нибудь компании великолепно разряженных,
прекрасных девушек. Я уж знаю, как бы я расхрабрился; я сделался бы совсем
другим  человеком, я даже дошел бы до того, что когда одна из них спросила
бы:  "Который  теперь  может  быть  час?" или: "Что это такое играют?" - я
вскочил бы легко и прилично, не опрокинув своего стакана и не споткнувшись
о  лавку,  в  наклонном  положении  подвинулся бы шага на полтора вперед и
сказал  бы:  "С  вашего  позволения,  mademoiselle, это играют увертюру из
"Девы  Дуная",  или:  "Теперь,  сейчас пробьет шесть часов". И мог бы хоть
один  человек  на  свете  истолковать это в дурную сторону? Нет, говорю я,
девушки   переглянулись   бы  между  собою  с  лукавою  улыбкою,  как  это
обыкновенно  бывает  каждый  раз, как я решусь показать, что я тоже смыслю
кой-что  в  легком  светском  тоне  и умею обращаться с дамами. И вот черт
понес  меня  на  эту  проклятую  корзину  с  яблоками, и я теперь должен в
уединении раскуривать свой пользительный..." Тут монолог студента Ансельма
был  прерван странным шелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около
него  в траве, но скоро переползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся
над его головою. То казалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то -
что это порхают туда и сюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками.
Вдруг  раздался какой-то шепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно
хрустальные колокольчики. Ансельм слушал и слушал. И вот - он сам не знал,
как этот шелест, и шепот, и звон превратились в тихие, едва слышные слова:

   "Здесь и там,  меж ветвей,  по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся,
качаемся.  Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и
вниз,  - солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами,
спадает роса,  цветочки поют,  шевелим язычками,  поем  мы  с  цветами,  с
ветвями,  звездочки скоро заблещут,  пора нам спускаться сюда и  туда,  мы
вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей!"

   И дальше текла дурманящая речь. Студент Ансельм думал: "Конечно, это не
что  иное,  как  вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в
очень  понятных  выражениях".  Но в это мгновение раздался над его головой
как  будто  трезвон ясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и
увидел  трех  блестящих  зеленым  золотом  змеек,  которые обвились вокруг
ветвей  и  вытянули  свои головки к заходящему солнцу. И снова послышались
шепот,  и лепет, и те же слова, и змейки скользили и вились кверху и книзу
сквозь  листья  и  ветви; и, когда они так быстро двигались, казалось, что
куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез свои темные листья. "Это заходящее
солнце  так  играет  в  кусте",  -  подумал  студент Ансельм; но вот снова
зазвенели  колокольчики,  и Ансельм увидел, что одна змейка протянула свою
головку  прямо  к  нему.  Как  будто электрический удар прошел по всем его
членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, и два
чудных  темно-голубых  глаза  смотрели  на него с невыразимым влечением, и
неведомое  доселе  чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как
бы  силилось разорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все
смотрел  в  эти  чудные  глаза,  сильнее  зазвучали  в грациозных аккордах
хрустальные  колокольчики,  а  искрящиеся  изумруды  посыпались  на него и
обвили  его  сверкающими  золотыми  нитями,  порхая  и  играя  вокруг него
тысячами  огоньков.  Куст зашевелился и сказал: "Ты лежал в моей тени, мой
аромат  обвевал  тебя, но ты не понимал меня. Аромат - это моя речь, когда
любовь  воспламеняет  меня".  Вечерний  ветерок пролетел мимо и шепнул: "Я
веял  около  головы  твоей,  но  ты не понимал меня; веяние есть моя речь,
когда любовь воспламеняет меня". Солнечные лучи пробились сквозь облака, и
сияние их будто горело в словах: "Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не
понимал меня; жар - моя речь, когда любовь меня воспламеняет".

   И,  все более и  более утопая во  взоре дивных глаз,  жарче становилось
влечение,  пламенней желание.  И  вот зашевелилось и задвигалось все,  как
будто проснувшись к радостной жизни.  Кругом благоухали цветы, и их аромат
был точно чудное пение тысячи флейт,  и золотые вечерние облака,  проходя,
уносили с собою отголоски этого пения в далекие страны. Но когда последний
луч  солнца  быстро исчез  за  горами и  сумерки набросили на  землю  свой
покров,  издалека раздался грубый густой голос: "Эй, эй, что там за толки,
что там за шепот? Эй, эй, кто там ищет луча за горами? Довольно погрелись,
довольно напелись!  Эй,  эй, сквозь кусты и траву, по траве, по воде вниз!
Эй, эй, до-мо-о-о-й, до-мо-о-о-й!"

   И  голос  исчез  как  будто в отголосках далекого грома; но хрустальные
колокольчики оборвались резким диссонансом. Все замолкло, и Ансельм видел,
как  три  змейки,  сверкая  и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку;
шурша  и шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с
треском  поднялся  зеленый  огонек,  сделал дугу по направлению к городу и
разлетелся.
 

Эрнст Теодор Амадей Гофман. Золотой горшок: сказка из новых времён

[SergeCpp]

Клиффорд Саймак. Земля осенняя писал(а):

Клиффорд Саймак
Земля осенняя

Он сидел на крыльце в кресле-качалке, раскачивался вперед-назад и прислушивался к скрипу половых досок. Через улицу, во дворе дома, что стоял напротив, пожилая женщина срезала хризантемы, цветы продолжавшейся без конца осени. Вдалеке виднелись поля и леса, осененные прозрачной голубизной бабьего лета. В деревне было тихо, царил покой сродни тому, который свойствен старости. Она, казалось, выстроена не для живых существ, а для фантомов, порожденных рассудком. Другому соседу, дряхлому старику, имевшему обыкновение прогуливаться с палочкой по заросшей травой улице, появляться было еще рано; что же до голосов детей, он вряд ли услышит их до темноты, если услышит вообще — такое случалось отнюдь не всегда. При желании он мог бы погрузиться в чтение, однако подобного желания как-то не возникало. Он мог также вновь взяться за лопату и в очередной раз перекопать огород, дабы как можно лучше подготовить почву к посадке семян. Впрочем, какие семена в краю, где не бывает весны? Давным-давно, не зная в ту пору о неизбывности осени, он упомянул о семенах в разговоре с Молочником, и тот был буквально шокирован услышанным. Он оставил за спиной много миль, покинул мир горечи и, очутившись здесь, поначалу вполне удовлетворился жизнью в полном безделье, возможностью ничего — или почти ничего — не делать и не испытывать при этом ни стыда, ни чувства вины. Он ступил на тихую деревенскую улицу, залитую лучами осеннего солнца, и первой, кого он увидел, была та самая пожилая женщинам, что жила теперь в доме напротив. Она поджидала его у изгороди, как будто догадывалась, что он должен прийти. «Добро пожаловать, — сказала она. — Нынче к нам приходят немногие. Ваш дом вон тот, через улицу; надеюсь, мы станем друзьями». Он поднес руку к голове, чтобы снять шляпу, совсем забыв, что никакой шляпы нет и в помине. «Меня зовут Нельсон Рэнд, — проговорил он. — Я инженер. Постараюсь оправдать ваше доверие». Фигура женщины, несмотря на известную возрастную полноту и сутулость, отличалась несомненным изяществом. «Заходите, — пригласила дама. — Я угощу вас лимонадом и печеньями. Правда, у меня гости, но я не стану представлять их вам». Он ожидал услышать объяснение, но объяснения не последовало, и потому он направился вслед за дамой по выложенной кирпичом дорожке, вдоль которой расположились огромные клумбы роскошных астр и хризантем, к большому дому.

В просторной гостиной с высоким потолком имелся камин, в котором пылал огонь; в простенках между скрытыми затейливыми шторами окнами стояли старинные, массивные шкафы. Дама усадила его за столик у камина, сама села напротив, разлила лимонад и передала Рэнду блюдо с печеньем. «Не обращайте на них внимания, — посоветовала она. — Им до смерти хочется познакомиться с вами, однако я не собираюсь потакать невежливости». Не обращать внимания было легко, поскольку в комнате, кроме них двоих, не присутствовало ни единой живой души.

<...>

[sqribner48]

Здравствуйте. Поздравляю всех с первым апреля!
А посему, пользуясь случаем, выкладываю юмористический рассказ моей любимой
Надежды Тэффи "Первое апреля"

Цитата:

Надежда ТЭФФИ
Первое апреля

Первое апреля - единственный день в году, когда обманы не только разрешаются, но даже поощряются. И - странное дело - мы, которые в течение трехсот шестидесяти пяти, а в високосный год - трехсот шестидесяти шести дней так великолепно надуваем друг друга, в этот единственный день - первого апреля - окончательно теряемся.
В продолжение двух-трех дней, а некоторые так и с самого Благовещенья ломают себе голову, придумывая самые замысловатые штуки.
Покупаются специальные первоапрельские открытки, составленные тонко, остроумно и язвительно. На одной, например, изображен осел, а под ним подписано: "Вот твой портрет".
Или еще удачнее: на голубой траве пасется розовая свинья, и подпись:
"Ваша личность".
Все это изящно и ядовито, но, к сожалению, очень избито. Поэтому многие предпочитают иллюстрировать свои первоапрельские шутки сами.
Для этого берется четвертушка почтового листа, на ней крупно, печатными буквами выписывается слово "дурак" или "дура", в зависимости от пола адресата.
Буквы можно для изящества раскрасить синими и красными карандашами, окружить завитушками и сиянием, а под ними приписать уже мелким почерком:
"Первого апреля".
И поставить три восклицательных знака.
Этот способ интриги очень забавен, и, наверное, получивший такое письмо долго будет ломать себе голову и перебирать в памяти всех знакомых, стараясь угадать остряка.
Многие изобретательные люди посылают своим знакомым дохлого таракана в спичечной коробке. Но это тоже хорошо изредка, а если каждый год посылать всем тараканов, то очень скоро можно притупить в них радостное недоумение, вызываемое этой тонкой штучкой.
Люди привыкнут и будут относиться равнодушно:
- А, опять этот идиот с тараканами! Ну, бросьте же их поскорее куда-нибудь подальше.
Разные веселые шуточки, вроде анонимных писем: "Сегодня ночью тебя ограбят" - мало кому нравятся.
В настоящее время в первоапрельском обмане большую роль играет телефон.
Выберут по телефонной книжке две фамилии поглупее и звонят к одной.

- Барин дома?
- Да я сам и есть барин.
- Ну, так вас господин (имярек второго) немедленно просит приехать к нему по такому-то адресу. Все ваши родственники уже там и просят поторопиться.
Затем трубку вешают, а остальное предоставляется судьбе.
Но лучше всего, конечно, обманы устные.
Хорошо подойти на улице к незнакомой даме и вежливо сказать:
- Сударыня! Вы обронили свой башмак.
Дама сначала засуетится, потом сообразит, в чем дело. Но вам незачем дожидаться ее благодарности за вашу милую шутку. Лучше уходите скорее.
Очень недурно и почти всегда удачно выходит следующая интрига: разговаривая с кем-нибудь, не-ожиданно воскликнете:
- Ай! У вас пушинка на рукаве!
Конечно, найдутся такие, которые равнодушно скажут:
- Пушинка? Ну и пусть себе. Она мне не мешает.
Но из восьмидесяти один наверное поднимет локоть, чтобы снять выдуманную пушинку.
Тут вы можете, торжествуя, скакать вокруг него, приплясывая и припевая:
- Первое апреля! Первое апреля! Первое ап-реля!
С людьми, плохо поддающимися обману, надо действовать нахрапом.
Скажите, например, так:
- Эй, вы! Послушайте! У вас пуговица на боку!
И прежде чем он успеет выразить свое равнодушие к пуговице или догадку об обмане, орите ему прямо в лицо:
- Первое апреля! Первое апреля! Первое апреля!
Тогда всегда выйдет, как будто бы вам удалось его надуть, - по крайней мере, для окружающих, которые будут видеть его растерянное лицо и услышат, как вы торжествуете.
Обманывают своих жен первого апреля разве уж только чрезмерные остроумцы. Обыкновенный человек довольствуется на сей предмет всеми тремя-стами шестьюдесятью пятью днями, не претендуя на этот единственный день, освященный обычаем.
Для людей, которым противны обычные пошлые приемы обмана, но которые все-таки хотят быть внимательными к своим знакомым и надуть их первого апреля, я рекомендую следующий способ.
Нужно влететь в комнату озабоченным, запыхавшимся, выпучить глаза и закричать:
- Чего же вы тут сидите, я не понимаю! Вас там, на лестнице, Тургенев спрашивает! Идите же скорее!

Приятель ваш, испуганный и польщенный визитом столь знаменитого писателя, конечно, ринется на лестницу, а вы бегите за ним и там уже, на площадке, начните перед ним приплясывать:

- Первое апреля! Первое апреля! Первое ап-реля!

Наслаждайтесь, господа!

[SergeCpp]

Чарльз Диккенс. Чёрная вуаль писал(а):

Чарльз Диккенс. Чёрная вуаль
(Перев. Н. Галь)

Однажды зимним вечером, в конце 1800 года - или, может быть, годом раньше или позже, - молодой врач, лишь недавно начавший практиковать, сидел в своей крохотной гостиной, грелся у огня, весело пылавшего в камине, и слушал, как дождь стучит в окно и ветер уныло гудит в трубе. Вечер был сырой, холодный; весь день в дождь и слякоть молодой врач ходил по городу - и теперь, в туфлях и халате, наслаждался отдыхом, и уже в полусне ему мерещились разные картины. Сперва он думал о том, как громко воет ветер и как больно хлестал бы ему в лицо дождь, если бы он не сидел сейчас дома, в тепле и уюте. Потом мысли его обратились к предстоящей поездке на рождество в родные края, к тем, кто близок и дорог его сердцу; как они будут рады ему и как счастлива была бы Роза, если бы он мог сказать ей, что у него появился, наконец, хоть один постоянный пациент и, надо надеяться, будут еще другие пациенты, и тогда через несколько месяцев он приедет снова, и они обвенчаются, и он увезет ее с собою, и она внесет свет и радость в его одинокий дом и вдохновит его на новые труды. Потом он стал спрашивать себя, когда же появится этот первый пациент и появится ли, или, быть может, такова уж воля провидения, что у него совсем никогда не будет пациентов; а потом опять подумал о Розе и нечаянно задремал и увидел ее во сне, и, наконец, ее веселый, ласковый голос явственно зазвучал у него в ушах, и маленькая нежная рука легла ему на плечо.

На плечо ему и в самом деле опустилась рука, но совсем не маленькая и не нежная; она принадлежала толстому мальчишке с круглой, как шар, головой, которого приход определил помогать доктору, бегать по его поручениям и разносить больным лекарства; за услуги мальчишке полагалось вознаграждение: шиллинг в неделю и стол. Но некому было носить лекарства и некуда бегать с поручениями, а потому мальчишка все свое свободное время - примерно четырнадцать часов в сутки - занимался тем, что потихоньку таскал мятные лепешки, наедался до отвала и спал.

- Леди... вас леди спрашивает, сэр! - шептал мальчик, тряся спящего хозяина за плечо.

- Какая леди? - вскакивая, крикнул наш друг; не вполне понимая, сон это или явь, он едва ли удивился бы, если бы увидел перед собой Розу. - Какая леди? Где?

- Там, сэр! - ответил мальчик, показывая на застекленную дверь кабинета; круглое лицо его выражало величайший страх перед столь необычайным событием, как появление пациента.

Доктор поглядел в сторону двери и вздрогнул, пораженный видом неожиданной посетительницы.

Это была женщина на редкость высокого роста, в глубоком трауре; она стояла так близко к двери, что лицо ее почти касалось стекла. Словно затем, чтобы ее нельзя было узнать, голову и плечи окутывал черный платок и лицо скрывала густая черная вуаль. Стояла она очень прямо, отчего казалась еще выше, и хотя врач чувствовал взгляд, в упор устремленный на него из-под черной вуали, она не шелохнулась, словно и не заметила, что он обернулся и смотрит на нее.

- Вы пришли за советом? - спросил он не без колебания, отворяя дверь. Дверь открывалась внутрь, и когда доктор потянул ее к себе, странная посетительница не двинулась с места.

В ответ она только слегка наклонила голову.

- Войдите, пожалуйста, - сказал врач.

Незнакомка шагнула вперед, потом, к неописуемому ужасу мальчика, обернулась в его сторону и остановилась в нерешительности.

- Выйди, Том,- сказал доктор мальчику, чьи круглые глаза во время этой короткой сценки готовы были выскочить из орбит. - Задерни шторку и закрой дверь.

Том задернул зеленую шторку на двери, вышел в кабинет, притворил за собою дверь и тотчас приник большим круглым глазом к замочной скважине.

<...>

[SergeCpp]

Что-то из прочитанного, бывает, запоминается неким "особым образом" – не деталями, и даже не сюжетом, скорее, особенным настроением, которое возникает уже с первых строк, ещё слабенькое, усиливается дальше и остаётся после прочтения навсегда. Таких книг очень мало и далеко не всякая классика оставляет по себе такие воспоминания.

Эту историю я прочитал в 1983 году (год выхода книжки) и сразу же почуял "особость". История небольшая, 60 страниц в книжке.

В том же году был снят фильм, но я его ни тогда не видел ни сейчас (пока ещё) не посмотрел.

Сергей Абрамов. Двое под одним зонтом писал(а):

Сергей Абрамов. Двое под одним зонтом

Апрельская сказка

1

Ночь и дождь, ночь и ветер – мокрый и колкий, забытый зимой в этом насквозь продрогшем апреле, в этом фальшивом апреле, который даже и не притворяется серединой весны. Впрочем, днем еще туда-сюда: солнце проглянет иной раз, чуть согреет ветер «умеренный до сильного», а уж ночью…

«Ночь нежна», – сказал некий классик. Счастливчик – он не шлепал по черным лужам в заполуночном мороке, когда фонари на столбах – из разумной экономии, вестимо! – уже погашены, утлый зонт мощно рвется из рук, но его подъемной силы – увы! – недостаточно, чтобы перенести тебя по воздуху прямо к остановке троллейбуса, зато твоих сил едва хватает, дабы не упустить его в свободный полет. А дождь между тем нещаден.

Плюс еще одно существенное неудобство: холодно.

Были бы денежки, плевать тогда на все неудобства: теплое такси – лучшее средство от стихийных неурядиц. Но зарплата ожидалась лишь в среду, а полчаса назад настал понедельник, и даже если попоститься пару деньков, все одно на рупь с мелочью, имеющиеся в кармане, до дому на такси не добраться. Вот так-то: безденежье – род подвижничества…

Вслед за зонтом Дан выскочил из крутого переулка на Садовое кольцо и не без усилий направил зонт к троллейбусной остановке. Она была безлюдна – под стать улице, несмотря на непоздний час, и Дан с тоской подумал: а вдруг троллейбусы уже забились в свои теплые стойла и ожидать их весьма напрасно, перспектив никаких?

Требовалось терпение, и Дан верил, что обладает им; он прислонился спиной к дереву, смотрел на редкие автомобили, глиссерами несущиеся по мелкой реке Садового кольца. Она текла мимо Дана, мимо его крохотной пристани, обозначенной жестяной табличкой с буквой «Т» на фонарном столбе, асфальтовой Волгой вливалась она в ночной шлюз тоннеля – там, вдалеке, у Таганки, в яркий квадрат, чуть приглушенный карандашной штриховкой дождя.

– Давно ждете?

Это было слово, вернее – слова, даже законченная фраза с вопросительной интонацией, но она помстилась Дану явным наваждением, таинственным порождением ветра или дождя, говоря по-научному, – аберрацией слуха. И все же он обернулся, выглянул из-под своего раскладного укрытия, укрощенного зонтика, поискал причину ослышки. Причина эта – вполне реальная, однако, – предстала неким марсианским существом малого роста в длиннополом темном, цвета ночи, балахоне, почти без лица, но Дан все же отметил глаза – то ли сами горели они кошачьим огнем, то ли блеснули чем-то отраженным: может быть, фары промчавшегося авто вспыхнули в них.

Но было нечто, зачеркнувшее придуманную Даном гофманиаду, нечто современно-рациональное, утилитарно-целесообразное, более того – роднившее Дана с этим ночным фантомом: зонт. Слишком пестрый, несерьезный, с какими-то розочками, разводиками, я, углядев его, Дан не без грусти умерил разгулявшееся воображение, и балахон цвета ночи стал обыкновенным модным плащом – с пелеринкой, с пояском, со всем, что положено, а глаза ожидающе смотрели из-под платка, повязанного по-бабьи – по брови, чтоб дождь не мочил волосы.

Короче, перед Даном стояла женщина, терпеливо ждала ответа на свой вопрос.

– Минут пять, – сказал Дан и усомнился: на самом деле, сколько он стоит, подпирая спиной голую липу? Время текло, пожалуй, столь же медленно, как и асфальтовая река у низкого берега тротуара, оно безмерно растянулось этой пустынной ночью, а то и вовсе исчезло – ночь вне времени. Иначе куда подевались троллейбусы? Расписание-то у них существует…

– Минут пять, – сказал Дан. – А может, и больше. Может, целый час.

– Вы, наверно, выпили? – спросила женщина, но не было в ее вопросе привычного презрения к пьяному мужику, а слышалось некое сочувственное понимание: мол, я приму вашу шутку, но объясните мне ее подоплеку, если это и вправду шутка.

– Выпил, – сознался Дан, – но самую капельку, – ему почему-то нравилось отвечать женщине, и шутить ему тоже хотелось, несмотря на мрачную погоду, скорее вопреки ей. – Совсем малую капельку красного вина, но она сместила мое понятие о времени, и минута для меня сейчас равна часу и наоборот.

Произнес так, послушал себя со стороны: каково? А оказалось – никак.

– Вы очень трезвый, очень мокрый и очень замерзший человек, – сказала женщина, и в голосе ее не было ни улыбки, ни сочувствия, лишь констатация факта. – Когда доберетесь до дому, то непременно примите ванну, выпейте горячего чая и можете позволить себе несколько капелек воспетого вами напитка.

Вот вам удобный повод для флирта: «ночь, улица, фонарь» и двое – мужчина и женщина, Он и Она, и Она не прочь поддержать беседу, поначалу легкую и безрассудную, а что потом – не к чему загадывать… Но подобная мысль показалась Дану обманной, слишком поверхностной, пустоватой; он чувствовал, что женщина просто поддерживает разговор – не больше! – и будь на его месте иной или иная, все вышло бы точно так же: встретились на мгновение, перебросились десятком малозначащих фраз и разошлись, тут же забыв друг о друге. Добрая приветливость случайных прохожих – исконно русская, черта, к сожалению, забытая ныне, даже вызывающая порой удивление в суетливой городской беготне…

– Я бы с радостью последовал вашему совету, – улыбнулся Дан, размягченный собственными мыслями, – но для этого надо сначала доехать до дому. А троллейбуса нет и не предвидится.

– Почему не предвидится? – удивилась женщина, и удивление ее показалось Дану не наигранным – вполне искренним. – Сейчас подойдет.

– Прямо сейчас? – Дан все же пытался шутить. Но женщина не приняла шутливого тона.

– Прямо сейчас, – серьезно сказала она. – Закройте глаза и сосчитайте до десяти. Ну, закройте, закройте, что вам стоит…

Дан послушался. Зажмурился, крепко-накрепко стиснул веки, принялся считать:

– Один… два… три…

На счете «девять» женщина – некому больше! – резко потянула его за локоть в сторону от дерева, он не ожидал этого, чуть не потерял равновесие, но устоял, удержался на своих двоих, открыл глаза и машинально закончил:

– Десять!

К остановке бесшумно подплыл пустой троллейбус, похожий одновременно и на пароход и на аквариум, обдал водой из-под колес ствол липы, где только что стоял Дан и откуда женщина предусмотрительно увела его – все посуше будет.

– Пожалуйста, – сказала женщина, – заходите.

Как домой пригласила – гостеприимно и буднично, без всякой торжественности, и Дан – дурак дураком – вымолвил растерянно:

– Спасибо, – подсадил женщину и сам влез.
– Единый, – сказала женщина громко, чтобы водитель услышал ее.
– Единый, – эхом подтвердил Дан.
– Предъявлять надо, граждане, – прохрипел над ними Динамик.
Предъявили. Сели рядышком – благо все места свободные. Помолчали.
– Вам далеко ехать? – спросил Дан.
– Не очень, – ответила женщина. – А вам?
– Мне до Самотеки.

Опять помолчали. Водитель исправно объявлял остановки, кто-то входил и выходил, кто-то шумно смеялся на задней сиденье, потом смех утих… Дан не следил за троллейбусной ночной жизнью, она текла как бы мимо него, не задевая, даже не очень-то обнаруживая себя.

– А что вы так поздно и одна? – спросил Дан, изумляясь собственной бестактности.
– Дела, – спокойно сказала женщина. – А вы что?
– Я в гостях был. У друзей. У них сыну три года стукнуло. Его зовут Антон.
– Друга?
– Нет, сына. А друга зовут Валерий Васильевич. А его жену зовут Инна. А его тещу, которая целыми днями сидит с Антоном, зовут Марфа Петровна.
– Редкое имя…
– Да уж… У меня тоже редкое имя. Знаете, какое?
– Какое?
– Даниил. А короче – Данила. А общеупотребительно – Дан.
Женщина внимательно оглядела Дана, изучающе оглядела.
– Что-нибудь не так? – спросил Дан.
– Вам, вероятно, лет тридцать?
– Попали в «десятку».
– Тогда все Сергеи да Андреи рождались, это сейчас мода на старые имена пошла.
– Папаня мой чурался моды, но не бежал от традиций. Сам он был Фрол, а дед – Гаврила, а прадед – опять Даниил.
– Значит, вы – в прадеда…
– Вроде…

Тут бы спросить: а ее-то как зовут? Но Дан почему-то не решался задать этот невиннейший из вопросов, что-то удерживало его, а что – сам не ведал. Разговорился он как-то глупо, не к месту, да и не к желанию собеседницы. А какая она собеседница? Что ни спросишь – темнит, сама ни о чем не заговаривает, не интересуется, а он, между прочим, чуть ли не всю свою биографию выложил. А болтун, как известно, находка для шпиона.

Теперь уж он оглядел «шпиона» – как она давеча его взглядом прощупала. Ничего особенного: одна из тысячи. Сняла мокрый платок, повесила его на никелированную трубку над передним сиденьем, расстегнула воротник синего – все-таки модного! – плаща. Волосы коротко стрижены – не черные и не светлые, так – серединка на половинку, самый распространенный сейчас колер. Глаза, правда, большие – карие, ресницы подкрашены, а веки не подведены: незачем глаза увеличивать, природа и без того расстаралась. Ну, рот, нос, щеки. Все в норме, ничего сверхъестественного, косметики – минимум. Итог: обычное миловидное личико, которое потерялось бы в сонме подобных ему, если бы не глаза…
Да-а, глаза… А ведь было в них что-то «этакое» – там, на остановке, в дождливой темноте, что-то пугающе странное – не померещилось Дану, нечего душой кривить.

– Слушайте, – сказал он решительно, – можете ответить честно на честный вопрос?
– Ну, если на честный… – улыбнулась она, и Дан «дописал» к ее портрету улыбку – хорошую улыбку, мягкую, яркую.
– Откуда взялся троллейбус? Да еще на счет «десять»? Я ведь, прежде чем зажмуриться, поглядел: он и не маячил.
– Честно? – вроде бы раздумывала она. – Да не поверите вы, Даниил Фролович…
– Чтоб мне лопнуть со страшным треском, – поклялся Дан.
– Просто я – волшебница. Обыкновенная добрая волшебница.

[...далее...]

[Snegovik]

В последнее время увлекся детективами норвежского писателя Ю. Несбе. Главая серия книг о инспекторе полиции Харри Холле, но есть другие книги. Довольно неплохо пишт автор, рекомендую.

[photon]

(про Несбё)

1) Интересно, правильно ли писать Ю.Несбё, если Ю - это полное имя?
2) Именно поэтому Snegovik?

[Munin]

(Оффтоп)

Цитата:

Bing's father was a school superintendent in a tiny east Texas town. His паmе was Rupert Henry Bing. And his mother was Lula May. The Bings had emigrated from Canterbury, England. When the future topologist was born, Rupert Henry announced to Lula May that their boy would be named "Rupert Henry." To which, according to Steve Hannah, Rupert's "tougher-than-a-nickel-steak" wife replied, "Over my dead body."
They were deadlocked over the boy's name. In the end, to terminate the internecine strife, they agreed on "R H". Mathematician R H Bing never complained about his name, or lack thereof. But he found it irritating that various bureaucracies and agencies could never understand the situation.

Цитата:

Saunders Mac Lane was one of the grand old men of American mathematics. Educated in Göttingen before World War II, a student of Hilbert and Bernays, he has had a huge impact on modern mathematics. He tells this story of the current form of his name:

I was bom nearby in Norwich on August 4, 1909, christened Leslie Saunders MacLane. My father and his brothers had changed the spelling of the family name from MacLean to MacLane so as not to be considered Irish. It was my nurse who suggested the name Leslie, but a month later, my parents agreed that they didn't like the name. My father put his hand on my head, looked up to God, and said, "Leslie, forget." I have gone by two last names ever since. The space in MacLane was added years later by me, when my first wife, Dorothy, found it difficult to type our name without a space.

[Snegovik]

photon в сообщении #1393173 писал(а):

Именно поэтому Snegovik

И да и нет, пробовал несколько ников, были заняты, а потом вспомнил недавно прочитанную книгу ))) и к тому же слово хорошее, русское (хотя и герой книги ужасен).
Как правильно пишется имя автора не знаю.

[sqribner48]

Чтобы тема окончательно не увяла предлагаю форумчанам отрывки из замечательного рассказа М. Веллера "Лакоон". Тем более кто-то из участников форума сказал, что он не знает Веллера, но знает Уиллера. Как раз будет прекрасный повод для знакомства с ним.
Итак начнем пожалуй (с).

Цитата:

ЛАКООН

М. Веллер

На Петроградской стороне, между улицами Красного Курсанта и Красной
Конницы, есть маленькая площадь. Скорее даже сквер. Кругом деревья и
скамейки - наверное, сквер.
А в центре этого сквера стояла скульптура. Лакоон и двое его
сыновей, удушаемые змеями. В натуральную величину, то есть фигуры
человеческого роста. Античный шедевр бессмертного Фидия - мраморная копия
работы знаменитого петербургского скульптора Паоло Трубецкого.
А рядом со сквером была школа. Средняя школа N_97. В ней учились
школьники.

(О новом директоре замолвим слово)

Однажды в школу назначили нового директора. Директоров в Ленинграде
тоже хоть пруд пруди. Большой город.
Новый директор, отставной замполит и серьезный мужчина с
партийно-педагогическим образованием, собрал учительский коллектив и
произнес речь по случаю вступления в должность. Доложил данные своей
биографии, указал на недочеты во внешнем виде личного состава - юбки
недостаточно длинны, волосы недостаточно коротки, брюки недостаточно
широки, а курить в учительской нельзя; план-конспекты уроков приказал за
неделю представлять ему на утверждение. Это, говорит, товарищи учителя, не
школа, а, простите, бардак! Но ничего, еще не все потеряно - вам повезло:
теперь я у вас порядок наведу.

(Директорский разнос. Часть 1)

- А это, - спрашивает, - что такое? - И указывает в окно.
Это, говорят, площадь. Вернее, сквер. А что?
Нет - а вот это? В центре?
А это, охотно объясняют ему, скульптура. Лаокоон и двое его сыновей,
удушаемые змеями. Древнегреческая мифология. Зевс наслал двух морских
змеев. Ваял великий Фидий. Мраморная копия знаменитого скульптора Паоло
Трубецкого.
- Вот именно, - говорит директор, - что ваял... Трубецкой! Вы что -
не отдаете себе отчета?
В чем?..
- А в том, простите, что это - шко-ла! Совместная притом. Здесь и
девочки учатся. Девушки, к сожалению. Между прочим, вместе с мальчиками.
Подростками. К сожалению. В периоде... созревания... вы меня понимаете. И
чему же они могут совместно научиться перед такой статуей? Что они
постоянно видят на этой, с позволения сказать, скульптуре?

(Директорский разнос. Часть 2)

А что они видят?..
Вы что - идиоты, или притворяетесь? - осведомляется директор. В армии
я бы сказал вам, что они видят! Перед школой стоят голые мужчины... во
всех подробностях! здесь что - медосмотр? баня? а девочки, значит, на
переменах играют вокруг этого безобразия! Набираются, значит...
ума-разума!
Тут учитель рисования опять объясняет: это древнегреческая статуя,
Лакоон и двое его сыновей, удушаемые змеями; мраморная копия знаменитого
скульптора Паоло Трубецкого. Произведение искусства. Оказывает
благотворное эстетическое воздействие. Шедевр, можно сказать, мирового
искусства.
- Шедевр?! - говорит директор. - А вот скажите мне, вы, очень
образованный - что это вот там у них! вот там, вон! вот там! Змеи... нет,
не змеи. Змеи тут не при чем!! Да-да, вы прекрасно понимаете, что я имею в
виду, сам мужчина!

(А народ-то был против)

Рисовальщик обращается за научной поддержкой к учительнице истории. А директор ей:
- Вы сами сначала декольте подберите!.. или вас тоже этот Трубецкой
уже ваял?
Позвольте, разводят руками уже все учителя на манер ансамбля танца
Моисеева, это древнегреческая статуя, Лаокоон...
Мы с вами не в Древней Греции, кричит директор, обозленный этим
интеллигентским идиотизмом. Или вы не знаете, в какой стране вы живете?
Время перепутали? Или сегодня с утра по радио объявили построение
рабовладельческого строя?! Интересно, а что-нибудь о Моральном кодексе
строителя Коммунизма вы слышали? а ученикам своим говорили? А в ваши
обязанности входит их воспитывать как? - именно вот в указанном духе! А вы
им - что каждый день суете под нос? Может, вы еще голыми на уроки ходить
придумаете?

(Заставь дурака богу молиться)

Короче - завхоз: убрать это безобразие. Мы по своему долгу призваны
любой разврат пресекать и предупреждать! а мы детей к разврату толкаем!
Сегодня она это видит у этого вашего... Лакоона, а завтра что она
захочет? и чем это кончится?
Завхоз говорит: простите, это в ведении города... управления
культуры... наверно, и общество охраны памятников причастно... я не могу.
Ах, не можешь? А что вы тут можете - пионерок мне растлять
мужскими... органами?! комсомолок?! И не сомневайтесь - я на этих змеев,
видите ли, с яйцами, управу найду! перед учреждением детского
образования!..
И директор начинает накручивать телефон: решать вопрос. А человек он
напористый, практический, задачи привык ставить конкретно и добиваться
оперативного исполнения.

(Что из етого вышло)

И вот, так через недельку, как раз перед большой переменой, приезжает "москвич"-полугрузовичок. Из него вылезают двое веселых белозубых ребят,
вытаскивают ящик с инструментами, и начинают при помощи молотка и зубила
приводить композицию в культурный вид.
Кругом собирается народ и смотрит это представление, как два веселых
каменщика кастрируют, значит, двухсполовинойтыщелетних греков. Стук! стук!
- крошки летят.
В толпе одни хохочут, другие кричат: варвары! вандалы! блокаду
пережил, а вы! кто приказал?
Учитель рисования прибежал, пытается своим телом прикрыть. Голосит:
- Фидий! Зевс! Паоло Трубецкой! Вы ответите!
Отойди, отвечают, дядя, пока до тебя не добрались! А то как бы мы от
шума не перепутали со своим зубилом, кому его приставлять и куда молотком
стукать.

(Чулеса да и только)

Короче, веселая была перемена, еле после звонка на урок всех загнали.
А за окнами: стук-стук!
Справившись с основной частью работы, ребята взяли напильники и стали
эти места, значит, зачищать, изглаживать все следы былого заподлицо с
торсом, если можно так выразиться. В толпе восторг, с рекомендациями
выступают. Керосином еще протрите - от насекомых! За что это их, родимых?
А чтоб не было группового изнасилования, бабушка. Вот теперь больше
школьницы беременеть не будут! Ребята, вы уже вспотели, надели бы им лучше
презервативы просто, и дело с концом. Да... радикальные меры.
Лишили древних страдальцев не потребных школе подробностей, сложили
инструменты и отбыли.
И всю неделю Петроградская ходила любоваться, кому делать нечего, на
облагороженную группу.

(Народ не безмолствует)

Но учитель рисования тоже настырный оказался, нажаловался куда мог, потому что через недельку снова приехал полугрузовичок, и из него
выгрузились те же двое веселых белозубых ребят. Они врубили дрель и
просверлили каждому на соответствующем месте узкую дырку.
Опять толпа собралась, народ хохочет и советы подает, обменивается
мнениями. Кто считает, что надо волосы кругом изобразить, кто
высказывается, чего статуи будут делать посредством этой дырки и какую
функцию она будет исполнять. Узковата, считают, но это лучше, чем
наоборот.
А ребята достают три бронзовых штифта и ввинчивают каждой статуе по
штифту. Бронза свежеобработанная, блестит, и солнце на резьбе играет.
Из толпы интересуются:
- Резьба-то левая, небось?
- А вот на каждую хитрую... найдется штифт с левой резьбой!
- Вот у кого металлический! Сделали из мальчуганов мужчин.
- Васька, вот бы тебе такой?
- Вот это я понимаю реставрация. Не то что раньше.
- Ребята, а какой скульптор автор проекта?
И в прочем том циничном духе, что твердость хорошая, и длина сойдет,
но диаметр мал.
Ребята достают из своего ящика три гипсовых лепестка, и навинчивают
их на штифты. И отец с двумя сыновьями начинают при этом убранстве очень
прилично выглядеть - с листиками.
Толпа держится за животы. Что ж вы, укоряют, только лепестки
пришпандорили - а где все остальные прелести, меж которых тот лепесток
относился? Наконец-то, говорят, вернули бедным отобранную насильно
девственность.

(С огдядкой на заграницу)

Но, видимо, учитель рисования был редкий патриот города, а может, он
был внебрачный потомок Паоло Трубецкого, который и сам-то был чей-то
внебрачный сын. Но только он дозвонился до Министерства культуры и стал
разоряться: искусство! бессмертный Фидий!..
Из Министерства холодно поправляют:
- Вы ошибаетесь. Фидий здесь ни при чем.
- Ах, ни при чем?! Греция! история!..
- Это, - говорят строго, - Полидор и Афинодор. Ваятели с Родоса. Вы,
простите, по какой специальности учитель?
А по такой специальности, что дело может попасть в западные газеты
как пример вандализма и идиотизма. Тут уже ошивались иностранные
корреспонденты с фотоаппаратами, скалились и за головы брались.
- А вот за этот сигнал спасибо, - помолчав, благодарят из
Министерства.
- Где там ваш директор? позовите-ка его к трубочке!
И эта трубочка рванула у директорского уха, как граната - поражающий
разлет осколков двести метров. Директор подпрыгнул, вытянулся по стойке
смирно и вытаращился в окно. Икает.
Назавтра директор уволил учителя рисования.

Цитата:

Ну что-ж вполне ожидаемый со времен Некрасова результат:
Вразумил народ честной
Трифон бородатый
И Топтыгина прогнал
Из саней дубиной...
А смотритель обругал
Ямщика скотиной...

(Восторг. От слез глаза в росе...)

А еще через недельку приехал все тот же полугрузовичок, и из него, как семейные врачи, как старые друзья, вышли двое веселых белозубых ребят
со своим ящиком. Как только их завидели - в школе побросали к черту
занятия, и учителя впереди учеников побежали смотреть, что же теперь
сделают с их, можно сказать, родными инвалидами.
Ребята взяли клещи и, под болезненный вздох собравшихся, сорвали
лепестки к чертям. Потом достали из ящика недостающий фрагмент и примерили
к Лакоону.
Толпа застонала. А они, значит, один поддерживает бережно, а второй
крутит - навинчивает. Народ ложится на асфальт и на газоны - рыдает и
надрывается:
- Покрути ему, родимый, покрути!
- Да почеши, почеши! Да не там, ниже почеши!
- Поцелуй, ох поцелуй, кума-душечка!
- Укуси его, укуси!
- Ты посторонись, а то сейчас брызнет!
Ну полная неприличность. Такой соцавангардный сексхэппенинг.

(Когда размер имеет значение)

Мастера навинтили на бронзовые, стало быть, штифты все три заранее изваянных мраморных предмета, и отошли в некотором сомнении. И тут уже
толпа поголовно рухнула друг на друга, и дар речи потеряла полностью -
вздохнуть невозможно, воздуху не набрать - и загрохотала с подвизгами и
хлюпаньем.
Потому что ведь у античных статуй некоторые органы, как бы это
правильно выразиться, размера в общем символического.
............................................................................................................
Но, так или иначе, скромно выглядят в эротическом отношении древние статуи.
У этих же вновь привинченные места пропорционально соответствовали
примерно монументальной скульптуре "Перекуем мечи на орала". Причем более
мечам, нежели оралам. Так на взгляд в две натуральные величины. И с
хорошей натуры. ....................................................................................
Это резко изменило композиционную мотивацию. Сразу стало понятно, за
что змеи их хотят задушить. Очевидцы стали их грехи перед обществом.
Общее мнение выразила старорежимная бабуся:
- Экие блудодеи! - прошамкала она с удовольствием и перекрестилась. -
Охальники!..
- Дети! дети, отвернитесь!!! - взывала учительница истории. -
Товарищи - как вам не стыдно!

(Все возвращается на круги своя)

Но ни одна радость не бывает вечной. Потому что еще через неделю прикатил тот же самый автомобильчик, и из него вылезли, белозубо скалясь,
те же самые ребята.
Собравшаяся толпа была уже знакома между собой, как завсегдатаи
провинциального театра, имеющие абонемент на весь сезон.
Ребята взялись за многострадальные места, крикнули, натужились, и
стали отвинчивать.
- А не все коту масленица, - согласились в толпе.
- Все лучшее начальству забирают...
Отвинтив, мастера достали из своего волшебного ящика другой комплект
органов, и пристроили их в надлежащем виде. Новые экспонаты были уже в
точности такого размера, как раньше.
Толпа посмотрела и разошлась...........................................

Но это еще не конец! Концовку рассказа лучше прочитать в оригинале.

А вот уважаемые форумчане попробуйте догадаться без интернета и Гугла, что еще сделали над несчастной скульпутурой Паоло Трубецкого?