Oleg Zubelevich
Фейк это. Не говорил этого Салтыков-Щедрин.
Похоже, что так. А я источник и не проверил. Слово "патриотизм" не характерно для той эпохи, мне следовало сообразить. Но суть дела это не меняет -увы.
"Господа ташкентцы"
Цитата:
Генерал наш долго любовался им, но, заметив, что это предпочтение во
многих начинает возбуждать чувство патриотической ревности, тотчас же
поспешил разуверить нас. "Господа! - сказал он, - не думайте, прошу вас,
чтобы у нас требовались исключительно люди сверхъестественного роста! Нет! -
в нашем предприятии найдется место для людей всякого роста, всякой
комплекции. Одно непременное условие - это русская душа!" Слово
"непременное" генерал произнес с особым ударением.
- А немцу можно? - раздался в толпе чей-то голос.
Небесная улыбка озарила лицо генерала.
- Немцу - можно! немцу всегда можно! потому что у немца всегда русская
душа! - сказал он с энтузиазмом и, обращаясь вновь к своему приближенному,
прибавил: - О, если бы все русские обладали такими русскими душами, какие
обыкновенно бывают у немцев!
Генерал на минуту задумался и пожевал губами.
- Наполеон Третий сказал правду, - произнес он, как бы в раздумье, -
что такое истинный француз? спросил он себя в одну из трудных минут, и
отвечал: истинный француз есть тот, который исполняет приказания генерала
Пьетри! И с тех пор, как он сказал себе это, все у него пошло хорошо!
- Так точно, ваше пр-ство! - прогремели мы хором.
"Современная идиллия"
Цитата:
Несмотря на то, что Редедя не выиграл ни одного настоящего сражения,
слава его, как полководца, установилась очень прочно. Московские купцы были
от него в восхищении, а глядя на них, постепенно воспламенялись и
петербургские патриоты-концессионеры. В особенности пленял Редедя купеческие
сердца тем, что задачу России на Востоке отождествлял с теми блестящими
перспективами, которые, при ее осуществлении, должны открыться для плисов и
миткалей первейших российских фирм. Когда он развивал эту идею, рисуя при
этом бесконечную цепь караванов, тянущихся от Иверских ворот до Мадраса, все
мануфактур-советники кричали "ура", он же, под шумок, истреблял такое
количество снедей и питий, что этого одного было достаточно, чтоб навсегда
закрепить за ним кличку витязя и богатыря. Целых два года он пил и закусывал
отчасти на счет потребителей плисов и миткалей, отчасти на счет пассажиров
российских железных дорог, так что, быть может, принял косвенное участие и в
кукуевской катастрофе, потому что нужные на ремонт насыпи деньги были
употреблены на чествование Редеди. В эти два года он изнежил себя до того,
что курил сигары не иначе как с золотыми концами, и при этом, вместо
иностранных, давал им собственного изобретения названия, патриотические и
военные. Например, одному сорту он дал кличку "Забалканские", в честь
Забалканского проспекта, где он первоначально квартировал, другому -
"Синоп", в честь гостиницы Синоп, в которой он однажды так успешно
маневрировал, что ни одного стакана и ни одной тарелки не оставил
неразбитыми.
"Благонамеренные речи"
Цитата:
-- Хорошо. Будем говорить серьезно, -- сказал Тебеньков. -- Отбросим в сторону "подоплеки", "гнили", "жизни духа" и другие метафоры, которыми ты так охотно уснащаешь свой разговор, и постараемся резюмировать сущность сказанного тобою по поводу похождений господина Тейтча в германском рейхстаге. Эта сущность, выраженная в грубой, но правдивой форме, заключается в следующем: человек, который в свои отношения к явлениям природы и жизни допускает элемент сознательности, не должен иметь претензии ни на религиозность, ни на любовь к отечеству? Est-ce Гa, mon vieux? [Так ли, старина? (франц.)]
-- Ca да не да [Так, да не так (франц.)]. Сознательность бывает разная. Я, например, сознаю себя русским -- это сознательность здоровая, сильная, освежающая. Но ежели сознательность родит Тебеньковых... извини меня, я такой сознательности и уважать не могу!
-- Благодарю -- не ожидал! Так что, например, ежели я не верю, что будущий урожай или неурожай зависит от того, катали или не катали попа по полю в Егорьев день, как верят этому господа чебоксарцы, то я не могу называть себя религиозным человеком? Так ведь?
-- Продолжайте, Александр Петрович, продолжайте!
-- Но ведь это логически выходит из всех твоих заявлений! Подумай только: тебя спрашивают, имеет ли право француз любить свое отечество? а ты отвечаешь: "Нет, не имеет, потому что он приобрел привычку анализировать свои чувства, развешивать их на унцы и граны; а вот чебоксарец -- тот имеет, потому что он ничего не анализирует, а просто идет в огонь и в воду!" Стало быть, по-твоему, для патриотизма нет лучшего помещения, как невежественный и полудикий чебоксарец, который и границ-то своего отечества не знает!
-- Для того чтобы любить родину, нет надобности знать ее географические границы. Человек любит родину, потому что об ней говорит ему все нутро его! В человеке есть внутреннее чутье! Оно лучше всякого учебника укажет ему те границы, о которых ты так много хлопочешь!
-- То есть, не столько "внутреннее чутье", сколько начальственное распоряжение. Скажет начальство чебоксарцу: вот город Золотоноша, в котором живут всё враги; любезный чебоксарец! возьми и предай Золотоношу огню и мечу! И чебоксарец исполнит все это.
...
Я не могу сказать, как велика была сила патриотизма в объекте драмы, то есть в податном сословии. В то время мы как-то не обращали на этот предмет внимания. Но зато действующие лица драмы были настолько патриоты, что не только не изнемогали под бременем лежавших на них обязанностей, но даже как бы почерпали в них новые силы. Максим Афанасьич (советник ревизского отделения) хотя и жаловался на лом в пояснице, но в рекрутское присутствие ходил неупустительно. Лицо у него сделалось масленое, глаза покрылись неисточимою слезой, и что всего замечательнее, когда кто-нибудь у него спрашивал, как дела, то он благодарил, видимо стараясь взглянуть вопрошающему как можно прямее в глаза. Председатель казенной палаты прямо говорил, что не только в настоящий набор, но если будет объявлен и другой, и третий -- он всегда послужить готов. Управляющий палатой государственных имуществ смотрел даже благороднее, нежели обыкновенно, и всем существом как бы говорил: "Никакая клевета до меня коснуться не может!" Откупщик, перекрест из евреев, не только не сомневался в непобедимости русского оружия, но даже до того повеселел, что, задолго до появления г. Вейнберга, утешал общество рассказами из еврейского быта. Батальонный командир метался, словно вьюн на сковороде: то вытягивался, то свертывался в кольцо, то предавался боковому конвульсивному движению.
...
Это была скорбная пора; это была пора, когда моему встревоженному уму впервые предстал вопрос: что же, наконец, такое этот патриотизм, которым всякий так охотно заслоняет себя, который я сам с колыбели считал для себя обязательным и с которым, в столь решительную для отечества минуту, самый последний из прохвостов обращался самым наглым и бесцеремонным образом?
Теперь, с помощью Бисмарков, Наполеонов и других поборников отечестволюбия, я несколько уяснил себе этот вопрос, но тогда я еще был на этот счет новичок.
В первый момент всех словно пришибло. Говорили шепотом, вздыхали, качали головой и вообще вели себя прилично обстоятельствам. Потом мало-помалу освоились, и каждый обратился к своему ежедневному делу. Наконец всмотрелись ближе, вникли, взвесили...
И вдруг неслыханнейшая оргия взволновала наш скромный город. Словно молния, блеснула всем в глаза истина: требуется до двадцати тысяч ратников! Сколько тут сукна, холста, кожевенного товара, полушубков, обозных лошадей, провианта, приварочных денег! И сколько потребуется людей, чтобы все это сшить, пригнать в самый короткий срок!
И вот весь мало-мальски смышленый люд заволновался. Всякий спешил как-нибудь поближе приютиться около пирога, чтоб нечто урвать, утаить, ушить, укроить, усчитать и вообще, по силе возможности, накласть в загорбок любезному отечеству. Лица вытянулись, глаза помутились, уста оскалились. С утра до вечера, среди непроходимой осенней грязи, сновали по улицам люди с алчными физиономиями, с цепкими руками, в чаянии воспользоваться хоть грошом. Наш тихий, всегда скупой на деньгу город вдруг словно ошалел. Деньги полились рекой: базары оживились, торговля закипела, клуб процвел. Вино и колониальные товары целыми транспортами выписывались из Москвы. Обеды, балы следовали друг за другом, с танцами, с патриотическими тостами, с пением модного тогдашнего романса о воеводе Пальмерстоне, который какой-то проезжий итальянец положил, по просьбе полициймейстера, на музыку и немилосердно коверкал при взрыве общего энтузиазма.
Бессознательно, но тем не менее беспощадно, отечество продавалось всюду и за всякую цену. Продавалось и за грош, и за более крупный куш; продавалось и за карточным столом, и за пьяными тостами подписных обедов; продавалось и в домашних кружках, устроенных с целью наилучшей организации ополчения, и при звоне колоколов, при возгласах, призывавших победу и одоление.
